Валерий Михайлов: Казахстанцы искупили свою мирную жизнь пережитым в 30-е
Его повесть - это исследование причин и характера великой трагедии, произошедшей в начале 30-х годов. В ней приводятся свидетельства тех, кто уцелел в период массового голода. Написать ее и издать массовым тиражом во времена цензуры было нереально, рискованно и ставило под угрозу карьеру тех, кто принимал участие в ее создании и выпуске.
Беседа с Валерием Федоровичем проходила в Национальной библиотеке, где хранятся его работы: от журналистских статей до стихов и рассказов. Многие из них сюда попали благодаря самому писателю. Тема разговора с нашим собеседником была разнообразной. Он говорил о первых стихах, о том, как искал себя в профессии и как созрел до написания своей самой популярной работы. В душе философ, по профессии геолог и признанный журналист и поэт Михайлов рассуждал о жизни, о современной истории, и о том, что долгие годы живет в его памяти.
Свою профессию по диплому Валерий Федорович не считает романтичной. Но еще в юные годы уже знал, он обязательно станет писателем.
- В геологии романтики мало, а рутинной работы много. Но все-таки это довольно свободная работа, поэтому я поначалу и выбрал эту профессию.
- Когда Вы свернули с геологии в журналистику, а затем и в писательскую деятельность?
- Свою трудовую журналистскую деятельность я начал за 20 лет до выхода «Хроники Великого джута». До 1971 года я работал в молодежной газете. Потом было, так сказать, повышение квалификации на отделении журналистики факультета комсомольской работы Высшей комсомольской школы в Москве. В 73-м году я вернулся в Казахстан и по 1979-й год работал в «Казахстанской правде». Сначала корреспондентом, а потом заведующим отделом охраны природы. Но я выбрал этот отдел, чтобы быть чуть в стороне от политики.
- Вы говорили, что до «Хроники» писали стихи.
- Да, к книге о Великом джуте меня и привели стихи, написанные в 70-х годах. Я уже знал о массовом голоде, но эта тема была под запретом, но, тем не менее, я их читал своим близким людям, друзьям, знакомым. Изначально книга о 30-х годах должна была быть романом, но к середине 80-х я решил написать документальную вещь о трагедии казахов. Казахский народ пострадал больше всех, он был самым незащищенным против методов коллективизации, потому что люди жили скотом. А если отобрали скот, гибнет семья, и ничем не пропитаешься, никуда не сбежишь, ведь какие расстояния...
- При этом эта трагедия коснулась и России, и Украины.
- Она коснулась всех. Вот тогда я решил написать документальную вещь во второй половине 80-х годов. В 83-году у меня вышел сборник стихов, некоторые из которых рецензенты Госкомиздата называли чуть ли не антисоветскими. А в 87-м году приняли в Союз писателей СССР. Члена совета власть не считала тунеядцем, и ему даже полагался литературный секретарь. В конце 80-х ушел на творческую работу и стал профессиональным писателем. Тогда я в основном зарабатывал переводами. Переводил повести, романы, рассказы и писал внутренние рецензии. Стихи никогда прибыли не приносили.
- А как долго можно было прожить на оплату за перевод книги?
- Можно было до полугода небольшой семьей прожить. А если перевести книгу приличной толщины, можно было жить и до трех лет. А еще все зависело от тиража, благодаря которому человек мог купить даже квартиру.
- Но вот «Хроника» готова. Когда она готовилась к изданию, много пришлось убрать во время цензуры?
- Мою книгу цензура не смотрела. Это был период гласности, и тогда были такие заявления от властей, мол, надо, чтобы творчество было свободным. Тогда пошла перестройка, все менялось и цензуру не то чтобы отменили, смотрели сквозь пальцы. И тогда открылось советско-югославское издательство, которое организовал Ерлан Сатыбалдиев, внук Мыржакыпа Дулатова. Ныне он глава издательства «Мектеп». Вот если бы я эту книгу сначала опубликовал в каком-нибудь журнале, ее бы заметили и не опубликовали.
- А как это быть под запретом?
- Что такое запрет? Это идеологическая цензура. Многие люди были сосланы, их раскулачивали и они становились врагами народа. Вот мои предки в Караганде были спецпереселенцами. Они были под надзором. Паспортов у них не было. Они должны были отмечаться в комендатуре, в общественном сознании это были «враги народа». Тем более, когда случился массовый голод в России, Украине и в Казахстане, об этом запрещали говорить даже самим жертвам. Даже дома. Писать про это тоже было запрещено. Известен роман Шолохова «Поднятая Целина». Но он написан с советских позиций. Там была трагедия, но не народное бедствие. Историки по-настоящему эти года не исследовали.
- А Вы помните тот момент, когда были запреты на всё и вся, жесткая цензура, и вдруг запреты снимаются?
- Помню, конечно. Тогда у многих писателей было то, что многие годы лежало в столе. То, что не проходило по условиям цензуры, которые писали, но нельзя было напечатать. Эти книги стали появляться в печати, и был, в общем-то, читательский бум. Это когда, скажем, тиражи журналов достигали миллиона экземпляра. Журнал «Новый мир» публиковал «Архипелаг ГУЛАГ», повести Андрея Платонова о военном коммунизме. Были работы, которые написаны еще в 30-х годах и пролежали до 80-х.
- Но когда книга издается и когда она лежит в столе - это же разные вещи.
- Нет, у меня книга (Хроника Великого джута - ред.) в столе не лежала. Мы просто воспользовались недосмотром Госкомиздата. И на второй день, когда она вышла, позвонили Ерлану Сатыбалдиеву и спросили, где тираж. А тираж в 50 тысяч экземпляров. Я предупредил издателя, чтобы спрятал тираж: могут уничтожить. И Ерлан ответил: тираж уже распространен.
- Валерий Федорович, говорят, время лечит. Вы думаете, со временем все же может забыться трагедия 30-х в нашей истории?
- Время не лечит, а калечит, я бы сказал. Об я этом говорил даже в стихах. Ну как можно забыть об этом. Во-первых, жизнь любого человека - единственная. Даже если он жил тысячу лет назад, или в наше время, или появится в будущем. Он же больше не родится. Даже если жизнь идет стабильно, никто не бьет, не арестовывает, жизнь все равно полна трагедий. Не все же верят в то, что он умрет, а душа останется. Поэтому забыть беду невозможно. И время не лечит. Об этом нужно помнить всегда.
- А что нужно, чтобы будущее поколение помнило о том, что пережили их предки?
- Нужно воспитывать живые души. В первую очередь в семье. Жить сознательно - жить не слепым котенком и не перекормленным дебилом.
- Какую именно историю в хронике Вы не можете забыть, что Вас больше всего напугало?
- Они все одинаково ужасные. Когда эта книга вышла, до меня дозвонилась Данабике Байкадамова. Предложила встретиться и рассказать о трагедии в их семье. Эта история потом уже вошла в дополненную книгу. Под Алма-Атой был такой совхоз, парторгом которого являлась женщина. Замужняя, с маленьким сыном-младенцем на руках. Он сильно болел, родители постоянно оберегали его сон, практически не спали. Однажды ночью она проснулась, а мальчика в доме нет. Выйти сам ребенок не мог. Женщина вышла из дома и нашла кровавые следы, которые вели к дому по соседству. Там жил крестьянин, у которого когда-то пропала жена и двое детей. Никто не знал, куда они делись, но это были времена голода. Искать по-настоящему их никто не мог. Она шла по следам и понимала, что это кровь ее сына. И когда эта женщина распахнула дверь и вошла в дом, то увидела, как он жарит на огне сердце ее сына. Она схватилась за наган, замахнулась на него со словами «Я сейчас тебя убью!». Но крестьянин в ответ сказал только: «Убивай, я уже ничего не боюсь». С такими словами он достал откуда-то из-за спины три головы. Это были головы его детей и жены, которых он убил и съел. Вот такие были страшные времена. И ведь когда-то это были нормальные люди, которых просто довели. Мы не знаем таких ужасов. А люди, которые видели это, говорят, что самое страшное на свете - это голод.
- То есть это даже страшнее современных политических ситуаций, в которых тоже гибнут люди?
- Все страшно, любые смерти. Но люди, которые это переживали, обычно не рассказывают об этом. Им об этом тяжело даже думать. У меня есть стихотворение про своего деда, который был почетным шахтером, имел орден Трудового Красного знамени. Когда я приезжал к нему студентом из Москвы, расспрашивал о том, что он пережил. А дедушка просто не мог говорить об этом, так ему было больно, хотя прошло несколько десятилетий... У меня об этом есть в одном из стихотворений:
...Внук однажды о прошлом спросил -
Всхлипнул глухо в ответ. Слезы лил.
Да рукою махнул еле-еле.
Нету силы о том вспоминать,
Как загнали в степя помирать.
Молвил только: - Хоть мир посмотрели...
- Вот как об этом забыть?